Ну наконец-то полет окончен, вот и Гонконг … и нет, он нас не встречал, вот буквально никак он нас не встречал, даже и бровью не шевельнул, когда мы, со скрежетом выпрямляя скрюченные в полете конечности, ввалились в его аэропорт. Он был занят — тихо всплакивал редкими дождевыми капельками — наверное, провожал кого-то дорогого и любимого.
Слёзы слезами, а на носу был китайский Новый Год, который, похоже, расставил знаки своего наступления, сметя все следы европейского Нового года. Н-да, в этой стране вряд ли будут поняты шутки про слабака, выбрасывающего в мусор ёлку в канун 8 марта...
Наступавший год намеревался быть годом Обезьяны, каковая красовалась повсюду, и непременно в розово-золотых тонах.
Идя по празднично разукрашенному аэропорту, я размышляла над странной манерой встречать 31 декабря новый год имени какого-нибудь животного, когда до него еще добрых полтора месяца. И при этом совершенно серьезно заботиться о том, в чем быть одетыми и что должно быть на столе. «Обезьяна любит золотое, желтое и бананы», — назидали таблоиды этого года, эхом вторя мистеру Криксу, непревзойденному знатоку женских душ: «Донна Роза любит выпить. Надо этим воспользоваться…».
Вверив улыбчивым отельным дамам на стойке регистрации (по-научному — «ресепшн») свой багаж, мы ринулись в Гонконг, и он равнодушно растворил нас, очередную группку бесчисленных залетных туристосов, в своем бурлящем чреве.
И вот мы ехали по пасмурным улицам этого города, и дети, совершенно озверевшие за время перелета, затихли, рассматривая его сквозь окна авто.
Я тоже была тиха, как бывает тих человек, перенесший за семь часов полета в компании малолетних ангелочков: две локальные драки (между сиденьями), одну международную — с вовлечением соседнего ребенка; официальные ноты протеста против состава воздуха, цвета собственной футболки, и звучания братнего имени; казнь бунтовщиков посредством папиного рыка и последовавший плач хора Ярославен с городской стены; одну трехминутную нешуточно-смертельную голодовку с последующим мстительным поеданием двойной порции печенек и даже побег в стан отзывчивых бортпроводниц. Беглеца возвращали с приданым — двумя пакетиками жареных орешков. Надеюсь, это была душевная доброта, а не боязнь, что без приданого его не примут обратно…
Так вот, была я необычайно тиха и наслаждалась наступившей тишиной. Многие, очень многие при этих строках встопорщат шерсть, гневно вопрошая, почему не усмиряют детей в общественном месте! Смиренно вздохнув, могу сказать — хотелось бы, ох, как хотелось бы… но, как нельзя впихнуть невпихуемое, так же нельзя утихомирить неутихомириваемое. Вот точно так же я иногда пытаюсь бороться и с цикадами у себя в саду, когда их трели довибрируют мне мозг до приступа неистовства — успех требует таких же нечеловеческих усилий и столь же нестоек…
Так что в голове у меня было блаженство из разряда «когда молчит цикада»… хотя я не знаю, водятся ли цикады в Гонконге. Кто его знает, может, и водятся. Или водились, но их съели хитинозависимые любители экзотического питания. А что? Понаелись цикад отборных, упитанных, впаренных хитрыми гонконгцами под видом креветок, и увезли домой нежное воспоминание о чудесном лакомстве. И вот проходит время, и обманутые туристы снова едут за экзотикой, и заказывают креветок — насладиться полюбившимся вкусом. Но не та уж нынче креветка, нет в ней того хрустного смака, который запомнился туристам. Они не унывают, и все ищут свою креветку, и едят ее под разными соусами, и все не оно, и все не то… Уныло бредут туристосы по гонконгским улицам и, отчаявшись найти ее, любимую, решают предать память о ней и выжечь ее каленым железом шашлычком из чего-то гадкого на вид. И — о чудо! Это же она, креветка, так долго искомая!
«О, наконец-то эти вкусные креветки, наконец-то!», — радостно поют туристы продавцу шашлычков, а он поясняет озадаченно — «да это ж цикады…»
«Нет, нет, — радуются туристы и тайно перемигиваются, — нам дали гораздо более ценный мех продукт!»
«Да хоть горшком назовите, лишь бы спрос был на этих… кхм… креветок. Коли так уж вы их любите»
«О да, — бьются в экстазе туристосы, — и вряд ли мы смогли бы любить тебя еще больше, креветка, даже если бы ты была от усов и до хвоста покрыта ценным мехом, и за муфточки и воротнички твоего меха стучали бы нам в бубен защитники окружающей среды. «Как вы можете, — кричали бы нам они, — у них такие нежные усики и хрупкие лапки, а вы срываете с них оболочку и едите! А некоторые из вас даже — жрете!!!»
Я резко останавливаю бег мысли на глаголе съедобного наклонения: что это за поток странных размышлизмов, скажите на милость? Неужели раздумья голодной женщины породили чудовищ, подобных гойевским, рожденных сном разума? Но ведь я же после испанского и французского марафона по изыскам сифуда (sea food) принесла эту страшную клятву! Ну, знаете, эту, когда, с отвращением глядя на горку опустевших панцирей и раковин на своей тарелке, ты дерзко икаешь в салфетку и неистово бросаешь в пространство магическое слово: «НЕВЕРМОР!». И вроде отпускает… но, нечаянно уронив взор на тарелку, снова содрогаешься и снова яростно клянешься: «НЕВЕРМОР! НЕВЕРМОР!». И вот казалось бы, — такой могучей силы это заклинание, а действует только на сытый желудок… (*never more — заклинание от обжорства. Есть еще «невер-эгейн» (never again), но это вроде при похмельи).
Озадаченный Гонконг шевельнул хвостом — «О чем она думает, эта красноволосая женщина в дурацких шортах? Она уже минут пятнадцать ублажает себя созерцанием моих улиц, так о чем же она думает?» И мелкие прихвостни величественного дракония Гонконга услужливо пляшут вокруг меня и докладывают владыке: «Она, наверное, спит, и ей снится какое-то меховое чудовище со страшными усами и клешнями. Надо с ней поосторожнее — вдруг это ее тотем…" Драконий нервно топорщит нос: «А мой Будда, мой великолепный Будда, единственный в мире смотрящий на север, 34 метра высотой и с таинственными знаками на руках, что она думает о нем?» И дрожат и воют мелкие прихвостни: «О, повелитель, она совсем, совсем не думает о твоем великолепном Будде, которого возводили три года, и к которому ведет 268 ступеней…». Заинтригованный Гонконг перестает моросить дождем, выталкивает из-за тучки веселое солнышко, расцвечивая цветы и мандарины на кустах, шелестит яркой листвой, и становится магически привлекательным.
Ну, а я выныриваю из своих грез и замечаю вдруг похорошевшего дракония. «Ах ты, какооой!» И он игриво щурится мне в ответ…
И вот, выманенные на блеск солнечных лучей, мы идем по дракониевым улицам и забываем про усталость, мятые джинсы и забытый в сданном багаже телефон.
А он старается вовсю, работает на публику, — то подмигивает узкими глазками добродушного божества, сулящего всяческие блага и богатства в обмен на поглаживания по пузику, то свивается кольцами узкого серпантина, и довольно усмехается, увидев, как я блаженно замираю, глядя на виды, открывающиеся с обрыва по обочине дороги.
Он взвивается вверх коброй небоскреба и, шаловливо ухватив за хвост клок тумана, нахлобучивает его себе на крышу, триумфально взирая с безумной высоты на меня, восхищенную этой картинкой.
Он хулиганисто раскачивает везущую нас к Будде хрупкую кабинку канатной дороги, через прозрачный пол которой видно, как он стелется мне под кроссовки, притворяясь то туристской тропой, то лесистым холмом, а то и корабликом, проплывающим по заливу.
Ему забавны наши восторженные ахи и восклицания: «Ах! Смотри! Это же Будда!»; забавны наши метания между кафешками, — хочется чего-нибудь экзотичного, но кругом пицца и гамбургеры; забавны наши хохотки в адрес фотообъектов в стиле «Хэлло, Китти».
Он подводит священную корову рыться в мусорной урне за съедобным, и я поначалу намереваюсь это сфотографировать, но мне ее, худую, голодную, со впавшими боками, так жаль, что я и руки опускаю.
И воют мелкие прихвостни: «Глупая, она не понимает величия коровьей кармы!»
Мы же бодро топаем к дереву желаний, в уме перебирая список неотложных хотелок. И горят наши глаза — а вдруг да и сбудется! Не зря же оно тут, это дерево, не зря подвешивают на него эти таблички с пожеланиями, не зря уносят туристы кусочки удачи, запечатленной на многочисленные фотоаппараты. Унесем и мы… И мы запечатлеваем дерево, а вот табличку с желаниями не подвешиваем, потому как при ближайшем рассмотрении оказывается, что на обрубки живых веток дерева насажены пластиковые ветки с пластиковыми неувядающими листьями. Какое ж тут желание может сбыться в пластиковой сени жертвы древесного вивисектора… Мы уходим, не оглядываясь и ничего не загадывая, а драконий грустнеет и обиженно швыряет мелочь дождя в наши лица.
Но мы упорно идем к обиталищу Будды, восседающего на холме. Мы поднимаемся вверх по лестнице, навстречу приветственно поднятой ладони, и зрелище это так величественно, что 268 ступеней проскальзывают под наши подошвы совсем незаметно.
— восхищена ли женщина моим Буддой? — Гонконг раздраженно хлещет прихвостней дождем. Достается и нам, увлеченным видами и красотами.
— она восхищена! Она в восторге! В упоении! — взвывают прихвостни, не смея увернуться от хлещущих струй.
— откуда вам знать? — гремит громом драконий, и тут я выдыхаю панически:
— ой! Память закончилась!
И начинаю лихорадочно стирать дель Пинатар, Африку, Сардинию, Венецию, и даже Прованс. Драконий заглядывает через мое плечо и, удовлетворенно щелкнув языком, меняет гнев и дождь на милость и туман.
Освободив немного памяти, я, не помня себя, ловлю видоискателем волшебные панорамы. Время от времени я понимаю тщетность попыток запечатлеть эту красоту так, как ее видят мои восторженно горящие глаза, и я говорю подглядывающему за процессом драконию, тихо сопящему мне в ухо:
— твой Будда более чем прекрасен и величественен. Это совершенный Будда. Он вселяет в меня восторг и трепет. Я буду помнить его всю мою нынешнюю жизнь.
Драконий победно ухмыляется и нагоняет на небо тучек, оставляя круглый голубой просвет аккурат над головой Будды. «Вот это да!» — думаю я, углядев такое чудо, и хватаюсь за фотоаппарат. Но, как и всякое чудо, схватить его и заковать в пиксели у меня не получается…
На другой день мы снова бродим по его улицам. Как это там говорилось в путеводителях — «Восток встречается с Западом». Хвала небесам, что встреча эта приятно отличается от некоторых других виденных мною встреч, когда Восток, — потрепанный и уставший от борьбы с Западом, сидит в грязной китайской футболке около лотка с дешевыми бусами, а Запад расставил безликие бизнес-центры синего турецкого стекла, закатав все живое под бетон парковок. Гонконг другой. В нем все по высшему разряду, а Восток и Запад — как вежливые соседи, которые приглашают друг друга на свои праздники, делятся и с удовольствием пользуются рецептами и добрыми советами, но дальше парадных комнат чужака не зовут. И потому Гонконг — это и Запад, ориентированный по фэн-шую, это и небоскребы на холмах, покрытых дремучими джунглями, и это Восток яркий, пахучий, оберегаемый многочисленными божествами.
Мы вошли в один из таких островков Востока в море Запада, на набережной, посреди современных домов. Так бы и воскликнуть: «Ах, Гонконг, город контрастов!». Но звание города контрастов уже отдано такому множеству городов, что присоединять Гонконг к этой толпе контрастных городов совсем не хочется.
Поэтому мы чинно, уважительно шли мимо разнообразных божеств, мы заглянули в старинный храм, где на стене растянута шкура убиенного тигра, где трудно дышать от воскурений, и где люди искренне припадали к божественным стопам в надежде на какое-нибудь чудо. Затем драконий привел нас к огромной рыбе, во рту которой таились несметные богатства. Нет, вовсе не был там сокрыт склад золотых слитков или акции Microsoft, там были… монетки. Новые, старые, всякие. И, если в рыбью пасть закинуть свою монетку, — а это не так-то легко, — то будет тебе и счастье, и удача в делах, и пухлость кошелька. Ну, а если твоя монета не только не выскользнет из рыбы, но и выбьет другую монетку, то ого-го! — готовься возглавить список журнала «Форбс»… Возвратились мы из этого места изрядно заинтригованные, — забавляясь, и ни на что не замахиваясь, наша монетка не только осталась с рыбой, но и вытолкнула две других монетки. Надеюсь, «Форбс» в курсе…
А вечером у нас шоу в Макау. Мы мчимся на паром, опаздываем, и приезжаем, когда шоу уже началось. Но это не беда — в шоу предусмотрена пауза для опоздавших.
Мы хрустим попкорном и булькаем колой, а шоу разворачивается. Это великолепное водное шоу. Но я была на Д"О шоу в Лас-Вегасе, и невольно сравниваю его с тем, что вижу. Фотографировать запрещено. Что ж. Главное, не переесть попкорна.
Впрочем, когда в шоу вступают мотоциклы, я забываю про все. То ли я уже слопала к тому моменту весь попкорн, то ли что, но мотоциклы потрясли меня до глубины души. Я и сейчас мысленно вижу взревывающие и взмывающие силуэты мотоциклов — вверх-вниз, крест-накрест, и летящие — в буквальном смысле этого слова, — параллельно мотоциклам, и даже перпендикулярно им фигуры пилотов.
В конце шоу, когда мотоциклисты на прощание приветствовали нас, стоя на сцене, над которой только что летали, я насчитала примерно 365 дам, готовых выйти за них замуж. Немедленно, и на всю ночь.
Мы возвращаемся в Гонконг — и он встречает нас, укоризненно нахмурив брови. Ах, да! У него ведь давние терки с Макау, городом казино и игорного порока. Там на въезде даже визу приходится получать. И, хотя до начала шоу всего полчаса, в иммиграционном офисе никто никуда не торопится, а вредный драконий еще и шалит, — то бумагу из ксерокса вынет (будто кончилась), то криво ее в принтер заправит… Стоя в очереди на пасконтроль и по пути в Макау, и обратно, невольно думается — что ж это вас Шенгенское соглашение ни на какую мысль не наводит… А впрочем, не много ли я хочу, находясь в Гонконге вообще без какой-либо визы, — три дня можно…
Хотя, тебе ли быть в печали, Гонконг? Это же у тебя самая дорогая недвижимость в мире. Это же у тебя гамбургер стоит 40 полновесных американских баксов. Это же ты один из немногих городов, вмещающих в себя целое государство. Это же у тебя самый длинный в мире мост, самая большая продолжительность жизни, самое большое количество небоскребов, и это же у тебя больше всех в мире роллс-ройсов…
И вот мы покидаем Гонконг. «Динь-дон, Гон-конг, динь-дон», — поют нам на прощание золотые колокольчики, развешенные на новогодних деревьях; и покачивают орхидеи своими цветками, похожими на изысканные прически гейш…
Мне грустно уезжать, мы так мало были вместе… И драконий вкрадчиво шепчет:
— Ну так оставайссссся, — и проводит языком по щеке.
— Не могу. Меня ждут другие страны и города.
— Тогда возвращщайссся…
Разнеженный, победивший, он вытягивает свой хвост взлетной полосой и запускает нас в облака — навстречу спящему небу.
Я смотрю в круглую ночь иллюминатора. Ну вот и все. Вот ты уже и не помнишь обо мне, далеко внизу обольщая кого-то еще, весело сияя драгоценными чешуйками своих огней…Ты был такой забавный и капризный, и так милостиво не дал мне узнать, каким норовистым и опасным ты можешь быть… Я засыпаю, убаюканная гулом моторов, и грусть понемногу отступает, — меня ждет еще много городов и весей…
Затихающую грусть о Гонконге окончательно развеял встречавший нас Бали. Полусонные, мы выползли из самолета, и окунулись во влажную благоуханную темноту…
